Последний пресс-секретарь президента СССР: мир не воспользовался шансом, который ему дал Горбачев

40 лет назад, 11 марта 1985 года, на внеочередном пленуме ЦК КПСС самый молодой член Политбюро 54-летний Михаил Горбачев был избран новым генеральным секретарем ЦК КПСС. Он занял этот пост менее чем через сутки после кончины Константина Черненко и за два дня до его похорон на Красной площади.

О Горбачеве, которому было суждено изменить ход мировой истории, вспоминает бывший советник президента и его последний пресс-секретарь, известный публицист и политолог Андрей Грачев. Ему довелось стать свидетелем многих событий нашей недавней истории. Окончив МГИМО, Грачев работал в «Комсомольской правде», затем в молодежных организациях. Был советским представителем во Всемирной федерации демократической молодежи. До службы у президента СССР он поработал в отделе международной информации ЦК, а также заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС. Грачев одним из первых не только в РФ, но и за рубежом опубликовал биографию Горбачева. В интервью для нашего портала Андрей Серафимович вспомнил о том, какая атмосфера царила в ЦК перед приходом Михаила Горбачева, чем была обусловлена перестройка и почему она «не получилась», а также рассказал об образе президента СССР в искусстве и о перспективах признания его заслуг в России.

Закат эпохи

— Андрей Серафимович, вы работали в аппарате ЦК. Какая атмосфера царила в партийных кругах в конце правления Константина Черненко и во время подготовки к назначению Михаила Сергеевича?

— Атмосфера в аппарате ЦК, хотя и с поправкой на то, что это был достаточно изолированный мирок, в целом отражала общее настроение в обществе и была довольно унылой. Я сейчас не помню, термин «застой» уже был в ходу или нет, но ощущение того, что он висит в воздухе, было отчетливым. Сменявшие друг друга похороны генсеков оптимизма не добавляли. Короче говоря, было ощущение того, что по-французски называется fin de règne (закат эпохи. — Прим. Kremlinhill), что режим изросся.

Всем было понятно, что уходит целое поколение. Помимо генсеков умерли к тому времени и главный идеолог партии Михаил Суслов, и министр обороны Дмитрий Устинов, короче говоря, весь верхний эшелон. Задним числом это можно даже назвать политической агонией поколения.

Тогда еще было непонятно, касается ли это только вымирающих стариков у власти или самой системы. Потому что замахиваться на систему мало кто отваживался, кроме разве что диссидентских кругов и интеллигентских кухонь. Отчасти это желание пробивалось в песнях, например, Виктора Цоя. Одним словом, в обществе назревала тяга к переменам.

Желание перемен было и в номенклатуре, потому что застрявшие у власти старики практически остановили социально-бюрократические лифты. Ротация поколений, естественное обновление, омоложение — все это остановилось в ожидании. В ожидании чего или кого было непонятно. И когда один за другим ушли из жизни три генсека: Леонид Брежнев, Юрий Андропов, Константин Черненко, стало ясно, что дальше уже по этой лестнице, ведущей вниз, двигаться нельзя.

Поэтому появление Михаила Горбачева было воспринято с облегчением. Вместе с тем разные политические силы, которые так или иначе были накрыты общей крышей КПСС, и даже само партийное руководство связывали с молодым руководителем разные надежды.

Ожидали, что придет новый энергичный руководитель, как говорят, «новая метла» выметет стариков и замахнется на коррупцию, с которой начинал бороться еще Андропов во время своего краткосрочного правления. Ему не удалось реализовать ни того, на что он рассчитывал, ни того, что, возможно, от него ожидали. Черненко уже стал финальной точкой, после которой было очевидно, что дальше так продолжать невозможно.

— А были ли альтернативы Горбачеву?

— Рассуждение о том, что Горбачеву были альтернативы среди стариков, мало обоснованы. И первый секретарь Московского горкома партии Виктор Гришин, и его коллега из Ленинградского обкома Григорий Романов были из старой обоймы и мало походили на портрет-робот нового генерального секретаря.

Избрание Горбачева облегчалось еще и тем, что оно формально не нарушало номенклатурного порядка. Михаил Сергеевич к этому времени был в должности Михаила Суслова и унаследовал его кабинет в ЦК, что, может быть, для многих было еще важнее, чем должность. Он вел секретариаты ЦК и, таким образом, на него как бы пальцем указывали уже из могилы Андропов, да и сам Черненко, который еще при жизни поручал ему вести заседания в его вынужденное отсутствие.

Неофициальный наследник

— Избрание Горбачева облегчалось и политически, потому что Андропов явно выказывал ему свое предпочтение. По версии его помощника Аркадия Вольского, Андропов даже вписал Горбачева в свои неофициальные наследники, находясь в больнице. Однако это было заметено под ковер черненковской командой и Общим отделом.

Горбачев был новым человеком не только как представитель другого поколения, но также он был и новым лицом в Москве. Это значило, что, в частности, он не успел создать свой клан, не успел обрасти ставропольцами, хотя предыдущие руководители обычно приводили земляков. Он был малоизвестной фигурой для московских старожилов, и это позволяло всем связывать с ним свои ожидания.

Решающим фактором в его пользу стало и то, что в его поддержку высказался самый умудренный из остававшихся политических старейшин — министр иностранных дел Андрей Громыко, который взял на себя инициативу предложить кандидатуру Горбачева на Политбюро. Правда, небескорыстно, поскольку этому предшествовала негласная консультация между Горбачевым и Громыко, когда Громыко получил обещание, что на склоне лет ему предложат почетный пост председателя Президиума Верховного Совета СССР.

С Горбачевым связывали надежды не только партийная номенклатура, но и КГБ, и поэтому его тогдашний шеф Виктор Чебриков тоже активно выступил в поддержку Горбачева, поскольку тот воспринимался как креатура Андропова.

Не говоря уже о среднем партийном эшелоне, то есть людях поколения Горбачева. Все будущие члены его окружения: Егор Лигачев, Николай Рыжков, Борис Ельцин, Эдуард Шеварднадзе и другие из этого поколения. Они могли поэтому с надеждой связывать с ним собственное карьерное и политическое будущее.

А страна, обреченная ждать, что за нее решат наверху, тоже получила шанс вздохнуть с надеждой. Потому что после этой «гонки на лафетах», как называли сериал похорон, можно было рассчитывать на то, что новый генсек пробудет какое-то время у руля и сможет что-то предпринять, а не просто занимать кабинет на Старой площади.

От ускорения к перестройке

— Ключевым проектом Горбачева стала перестройка. Как она рождалась?

— Перестройка не вышла, как Минерва, из головы нового генсека. Даже сам термин появился не сразу. Сначала, по представлению самого Горбачева, планировалось, не потрясая основ, просто начать двигаться с другой скоростью. Поэтому первый лозунг, который родился у Горбачева, был «ускорение».

Тем не менее, вместе с этим ускорением возникла надежда на то, что удастся избавиться от засидевшихся во власти стариков, пошевелить партийный аппарат, а главное — постараться ликвидировать накапливавшееся и очевидное для многих отставание СССР от остального мира. Оно было особенно заметно наверху, потому что остальная страна была вынуждена питаться пропагандой, средствами массовой информации и жила в иллюзорном мире, который совершенно не соответствовал повседневной жизни.

Поэтому первоначальная трактовка термина «ускорение» — это научно-технический прогресс, побольше дисциплины, поменьше расхлябанности и избавление от наиболее одиозных фигур, ставших знаменитыми из-за коррупционных скандалов. С этого, кстати, начинал Андропов на этапе освобождения от брежневского круга фаворитов — это и краснодарский секретарь Сергей Медунов, и всесильный министр внутренних дел Николай Щелоков и другие.

Однако довольно скоро Горбачев и его ближайшее окружение поняли, что страна ждет большего: не просто ускорения прежнего курса, а изменения его направления.

Страна жаждала более серьезных перемен. Таким образом ускорение, как на вытяжном парашюте, привело за собой перестройку.

Уже само по себе использование этого термина вызывало некий оптимизм. Правда, что именно вкладывалось в это понятие, было не очень ясно. Спустя некоторое время к перестройке прибавилась гласность, как своего рода отмычка, основной рычаг, который позволил бы взломать эту бетонную плиту, накрывшую всю страну в последние десятилетия.

Шестидесятники у власти

— Горбачев начал расширять свое окружение, поначалу не выходя за рамки единомышленников из прежних номенклатурных кругов, типа Николая Рыжкова, Егора Лигачева. Это был тот самый класс людей, которые, оказавшись в Кремле еще в андроповские времена, считали, что они должны выполнить его политическое завещание и каким-то образом модернизировать систему. К ним добавились Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе.

Вскоре возникло понимание, что надо копнуть поглубже, избавиться от того, что было характеристикой позднего брежневизма, ползучего неосталинизма — постепенного пересмотра разоблачений сталинского наследия, начатых XX съездом.

В целом, можно сказать, что люди, пришедшие вместе с Горбачевым, это поколение, порожденное XX съездом, поколение «шестидесятников», которые, как и Михаил Сергеевич, пережили и смерть Сталина, и волну хрущевской оттепели, всколыхнувшей страну. Она продолжалась некоторое время, пока Хрущев не изросся.

Поколение 1960-х, если квалифицировать его одной фразой, считало возможным вернуться к истокам ленинского замысла, к истокам Революции и Октября. Им казалось, что, очистившись от сталинских преступлений, можно дать новый шанс советскому проекту. Тем более, что в это время и сам Горбачев приглядывался к обновленным вариантам коммунизма на Западе — итальянскому и испанскому. Он, кстати, среди первых своих зарубежных поездок отправился на похороны Энрико Берлингуэра — одного из выдающихся итальянских реформаторов, который тоже грезил о возможности коммунизма «с человеческим лицом». Формула, правда, принадлежала Александру Дубчеку, но и модель чехов, получившая название «Пражской весны», то есть социализма, который не будет опираться на принуждение, на ГУЛАГ, на репрессии и пропаганду, а развернет весь свой потенциал, обещанный Коммунистическим манифестом, раздавленная советскими танками в 1968 году, вызывала его интерес.

Реформирование и европейские горизонты

— Существует мнение, что перестройка не удалась, так как были рассогласованы во времени экономические и политические реформы. Вы согласны с этим?

— Это расхожая версия, которую формулируют так: если бы страна пошла по китайскому пути, то есть по системе архитектора китайских реформ Дэн Сяопина, и взялась бы за экономические преобразования, не трогая монолита — однопартийной системы, — результат получился бы лучше.

Но, как известно, Россия и тем более СССР — не Китай. Отправная точка была совершенно другая и в политическом, и в экономическом, и в интеллектуальном плане. В культурной сфере Россия, даже советская, оставалась европейской страной, ориентированной на западную цивилизационную модель. Поэтому считать, что можно было пойти по китайскому пути, то есть вытаскивать аграрную страну на уровень индустриализации сталинскими методами, как это делалось в Китае, в обществе «развитого социализма» было невозможно.

Те, кто в СССР пели «Мы ждем перемен», ждали перемен в первую очередь в политическом, в духовном плане, возможности открыть страну и сблизиться с внешним миром, а внешним миром, образцом, привлекательным горизонтом все-таки оставался Запад. Европа считалась в России горизонтом с петровских времен, да и Ленин смотрел как на образец на французскую революцию. Таким образом, нужно было догонять европейскую модель, конечно, идеализированную и выглядевшую привлекательной по сравнению с тем, что в это время происходило в СССР.

Начинать с экономики было нереально. Были же попытки косыгинских реформ, проекты Евсея Либермана, хрущевские эксперименты. И было понятно, что без того, чтобы запустить политические процессы экономические реформы не двинутся.

Тем более, что по пути реальных реформ к этому времени пошли было чехи, восточные еврокоммунисты. Они предполагали демократическую модель, которая ставила под сомнение однопартийную систему, вовлекала в дискуссию широкие слои общества. Иначе говоря, политические реформы. Значит, надо было начинать с них.

Бремя сверхдержавы

— Но тут в советский календарь вмешалась внешнеполитическая ситуация. Еще один из главных факторов, отличавших СССР от Китая, в том, что мы тащили на себе бремя второй мировой сверхдержавы. Надо было этому соответствовать.

Статус Советского Союза как второй сверхдержавы, то есть равного американцам соперника и управителя миром, покоился на том, что нам приходилось быть наравне с американцами, по крайней мере, в военной сфере. А это означало колоссальную нагрузку на экономику: 40-60% ВВП работало на статус сверхдержавы.

Значит, для того чтобы высвободить эти 40%, чтобы их впрыснуть в экономику, надо было урегулировать отношения с Западом. Развеять миф о том, что если завтра война, если Запад нападет, нам ничего не жаль, «мы за ценой не постоим». А ценой статуса сверхдержавы было обнищание страны, разрушение экономики.

Именно поэтому очень скоро за политическими размышлениями у Горбачева возникла потребность снять конфронтацию с Западом. Так что уже в октябре 1985 года состоялась его поездка во Францию, встреча с президентом Франсуа Миттераном, потом исторический советско-американский саммит в Женеве, где Горбачев постарался объяснить президенту США Рональду Рейгану, что бессмысленно готовиться к войне, которой никто из двоих не хочет. И тем более тратить на это ресурсы, которых в СССР было значительно меньше, чем у Америки.

Была нужна новая внешняя политика, возвращение опять-таки к XX съезду, отказ от идеи конфронтации в пользу мирного сосуществования. И, конечно, надежды на то, что можно будет уговорить американцев заменить гонку вооружения на гонку разоружения.

Человек из народа

— Оглядываясь назад, как Вы считаете, как должны были сложиться обстоятельства, чтобы перестройка удалась?

— Для этого надо решить: а было ли это вообще реально? Mission impossible? Избавиться от семидесяти лет советской истории значило постепенно и поэтапно поставить под вопрос сами устои этой модели.

Я думаю, что неправы те, кто считает, что советский период — это какой-то случайный эпизод, исторический объезд. Это был тоже этап российской истории, модель варварской коммунистической индустриализации отсталой страны, которая позволила ей действительно, пусть уплатив за это высокую цену, рвануться и выйти в один ряд с индустриальными обществами. Конечно, с ужасными потрясениями в социальной сфере, в демографической структуре, с уничтожением традиционного уклада.

Горбачёв в этом смысле оказался удачным человеком для таких реформ, потому что он, в отличие от традиционных российских и советских западников, был человеком из народа. Пахарь, комбайнер, ставропольский крестьянин. И он был тем, кого принято называть self-made man. Он сам себя сделал.

Михаил Сергеевич с отличием окончил школу, сам добился поступления в Московский университет, где оказался совсем в другой среде. Он был человеком без интеллигентских комплексов, не страдал от того, от чего могли страдать остальные западники и интеллигенты: «Страна нас не поймет. Мы далеки от народа».

Горбачев был народом, у него не было основания считать, что народ другой, не такой, как он. И поэтому он верил, что не только он, но и другие люди его поколения заждались перемен и созрели для них.

Он считал, что живет в современной стране, образованной, вышедшей благодаря советскому периоду на другой уровень, конкурентоспособной и готовой выдержать состязание с Западом. То есть стране не только обреченной сидеть на атомной бомбе и военно-промышленном комплексе, но и способной доказать, что ее модель не просто сопоставима с западными, но и имеет преимущества. Поэтому вначале у Горбачева было ощущение, что эту модель надо просто модернизировать.

Однако, по мере того как начали ее модернизировать, оказалось, что ее надо менять. И менять сразу как минимум по трем направлениям. И это сделало задачу перестройки почти невыполнимой. Но это задним числом мы говорим, а тогда казалось вполне реальным.

— О каких направлениях идет речь?

— Во-первых, надо было реформировать политическую модель, то есть номенклатурную, однопартийную систему.

Надо было в экономике решить проблему централизованной, архаичной, нерыночной модели. Значит, начать внедрять элементы рынка. При этом важно было понять, каким образом это делать, с какой скоростью, каким темпом, как избежать того, чтобы рынок не превратился в социальную драму, как это произошло в ельцинскую эпоху для миллионов людей.

И третий камень, о который могла и, в конечном счете, споткнулась перестройка — это реформа Союза, который был наследником Российской империи. То есть это было номинально федеративное государство, но на самом деле, конечно, централизованная империя.

Ростки национализма

— Начавшиеся демократические процессы в политике сразу дали выход на поверхность всем задавленным националистическим тенденциям от Прибалтики до Кавказа, не забывая про Украину и Среднюю Азию. Ведь в советские времена большинство заключенных ГУЛАГа были националистами разных слоев — от украинцев, как писал Александр Солженицын, до прибалтов и других.

После того как начали реформировать Союз, возникли вопросы, какую степень свободы дать республикам, которые все продолжали управляться из ЦК. Первый секретарь каждой республики номинально был из местного населения, а второй — всегда из Москвы. Горбачев попытался поменять этот порядок. В Казахстане он решил заменить национального лидера Динмухамеда Кунаева на Геннадия Колбина — секретаря из Ульяновска. Это вызвало взрыв казахского национализма^[1], и Горбачев очень жалел об этой замене. В итоге пришлось давать задний ход и ставить Нурсултана Назарбаева, чтобы дать выход этим настроениям.

Короче говоря, централизованная модель, которая держалась на контроле, на принуждении и репрессиях, сразу начала трещать. И одновременность этих реформ: политической, экономической, союзной — превратила перестройку в войну на всех фронтах.

Миссия невыполнима?

— Получается, шансов было немного?

— Шансы были. Инерция стабильной системы, инерция послушания, в том числе и на уровне национальных кадров.

Я думаю, что, если бы не путч августа 1991 года^[2], когда председатель КГБ Владимир Крючков, министр обороны Дмитрий Язов, вице-президент Геннадий Янаев и другие попытались вернуть советскую модель, у перестройки были шансы.

Желая вернуть советскую модель, путчисты фактически обрушили ее окончательно. Ведь перед этим Горбачеву удалось добиться согласования союзного договора со всеми национальными республиками, включая Бориса Ельцина. И до августа 1991 года Ельцин не думал о том, чтобы занять место Горбачева, тем более начать интриговать или свергать президента, как он это сделал через полгода в Беловежской пуще.^[3]

Если бы не августовский путч, Горбачеву, я думаю, удалась бы (но это опять-таки wishful thinking) его мечта превратить сталинскую модель Союза в своего рода Евросоюз, только восточного образца. То есть коллективное добровольное объединение. Общий интерес был: экономические связи, демографические связи, в том числе на людском уровне.

Ведь все, что мы сейчас переживаем на Украине, в Молдове, по всей периферии — это последствия разрыва того, что стало общей тканью. Горбачев в своих последних предостережениях уже в ноябре – декабре 1991 года говорил и о Крыме, о том, что нельзя рвать по живому, нельзя административные границы между республиками превращать в государственные. Нельзя делать, скажем, русское большинство в разных республиках или регионах национальным меньшинством. Он предупреждал, что это приведет к разрывам, конфликтам и потрясениям.

Одним словом, был ли шанс на успех перестройки — каждый имеет право считать по-своему.

Провинциал и идеалист

— Мы постепенно подходим к самому Михаилу Сергеевичу, к его личности. Расскажите, пожалуйста, ваше впечатление о нем, какие у вас складывались с ним отношения.

— Мы работали вместе шесть лет. Срок, кстати говоря, небольшой совершенно. А след колоссальный и в российской истории, и в мировой. Мы и сейчас живем в значительной степени в мире, который унаследовали от этих шести лет.

Я с Горбачевым познакомился по воле случая, когда в качестве сотрудника международного отдела ЦК был приглашен сопровождать в его первые зарубежные поездки во Францию в октябре 1985-го, а после этого в Женеву на встречу с Рейганом.

Существовал магнетизм Горбачева, и это впечатление особенно в первые годы разделяло большинство населения страны. Особенно по сравнению с предшественниками — с Андроповым, Черненко, которых еще до того, как повезти на лафете, перемещали в коляске.

А это был живой человек с острым взглядом южанина, четко и быстро реагирующий на собеседника, проявлявший к нему внимание, слушавший, а не только говоривший, особенно на первом этапе. Человек цельный, органичный.

Его натура была во многом смягчена и окрашена союзом с Раисой Максимовной. Это была не просто супружеская пара, но пара единомышленников. А кроме того, он не был испорчен Москвой. Я бы сказал, не вкладывая отрицательного смысла в этот термин, в хорошем смысле провинциалом. Он принес с собой свежесть и идеализм.

Горбачев по-своему оказался, может быть, избавлен от цинизма, который, конечно, распространился среди московской элиты. Он искренне верил в то, что говорил и что пытался сделать. Это подкупало и меня, и его коллег-шестидесятников. Я был очень чувствителен к этим возродившимся надеждам. Мое собственное образование тоже подталкивало верить, что советская модель еврокоммунизма имеет право на существование.

Органичная пара

— Раиса Максимовна всегда сопровождала Михаила Сергеевича во время зарубежных поездок. Насколько прорабатывалась ее программа во время этих визитов?

— Здесь нет никакой сенсации. Это было другое поколение политиков, не номенклатурно застегнутое. Ведь для того, чтобы Нина Петровна могла сопровождать Хрущева в поездке в Америку, было принято решение Политбюро.

Раиса Максимовна, как и Михаил Сергеевич, олицетворяла собой новое советское поколение. Не надо забывать, что она, как и он, окончила МГУ, да еще и философский факультет. С ней на курсе были такие люди, как Юрий Левада и Мераб Мамардашвили. Она была пропитана московской средой и интеллектуальной, и культурной.

Горбачевы были вполне современной парой не только для России, но и для Европы, для Запада. Поэтому Раиса Максимовна вполне органично выглядела, сопровождая Михаила Сергеевича в его поездках. К этому надо добавить, что годы совместной жизни еще до Москвы они провели в рассуждениях, размышлениях, дискуссиях. Она защитила кандидатскую, посвященную особенностям быта крестьянской семьи на материале социологии Ставрополья. Они читали книги из спецхранов, которые рассылались по номенклатуре, изучали в переводе современных западных политических авторов.

А программа для нее готовилась, как для западных первых леди. Допустим, Жаклин Кеннеди имела свою программу, когда Джон Кеннеди приезжал в Париж. И, кстати говоря, в свойственной ему манере он не поколебался сказать, что в Париже он известен как муж Жаклин больше, чем как американский президент. Эта фраза вызвала большой восторг у журналистов.

Раиса Максимовна произвела своим неожиданным появлением почти такую же сенсацию во время поездки Горбачевых в Лондон еще до того, как он стал генеральным секретарем. И даже парижская пресса, я помню, с некоторой ревностью отмечала восторг английских коллег, обнаруживших в окружении Горбачева современную, модно одетую, начитанную, интеллектуальную даму, которая про английских философов могла рассказать тем, кто их сопровождал, больше, чем они знали сами.

«Остаюсь со своим Горбачевым»

— Михаил Сергеевич еще при жизни стал героем и литературы, и кино, и театра. Какие вы можете выделить его наиболее удачные воплощения?

— Мне сложно ответить на этот вопрос. Я числю себя среди привилегированных людей и считаю шансом своей жизни, что за эти шесть лет значительную часть времени провел рядом с ним. Я видел живого человека и общался с ним. После его отставки мы регулярно общались и созванивались.

Поэтому я, скептически отношусь к тому, что о нем пишут, снимают в кино и ставят на сцене. Жалею, что не посмотрел спектакль «Горбачев» с Евгением Мироновым и Чулпан Хаматовой. Судя по всему, он был удачный. Как я понял, Михаил Сергеевич был на спектакле.

Из того, что я видел, — это документальные фильмы Виталия Манского (признан в РФ иностранным агентом. — Прим. Kremlinhill) «Горбачев. Рай» и немецкого режиссера Вернера Херцога «Встреча с Горбачевым» (Meeting Gorbachev). Честно говоря, фильм Херцога мне показался более основательно сделанным. Манский, на мой взгляд, в силу понятного для любого кинематографиста желания сделать фильм отличный от того, что было раньше, сосредоточился на фигуре стареющего бывшего руководителя государства. Он показал Горбачева пожилого, уже теряющего силы и одинокого, лишившегося Раисы, а для меня он навсегда останется человеком, который сделал титанический переворот в российской и мировой политике. Мне было грустно смотреть на эту версию Горбачева.

Я остаюсь со своим Горбачевым, о котором я пытался и пытаюсь рассказывать в своих книгах не только с политической, но и с человеческой точки зрения.

Исторический маятник

— И последний вопрос. Как вы считаете, когда маятник общественного признания качнется в сторону Горбачева?

— Во-первых, это маятники, ход которых на себе познали и до Горбачева многие выдающиеся люди. И Черчилль, который, не успев побыть в статусе победителя Гитлера и Второй мировой войны, был забаллотирован на выборах и ушел в отставку, и де Голль, и многие другие. Это показывает, что после того, как люди перестают нуждаться в исторических личностях, с ними без сожаления и без большого пиетета страна может распрощаться. Избавлены от этого только те, кто, как Кеннеди, ушли трагическим путем.

Горбачева несправедливо, конечно, обвиняют в том, что он на Западе больше популярен, чем у себя дома. Несправедливо, потому что не понимают, что это объяснимо, ведь Запад от Горбачева получил много больше, чем его собственная страна. Хотя и те, и другие, я считаю, не воспользовались шансом. Россия, мне кажется, не смогла пройти экзамен на свободу, предоставленную ей Горбачевым. Она вернулась в более привычное ей существование покорного следования за вождями, которые будут за нее решать ее собственную судьбу.

Мир тоже, к сожалению, не воспользовался новыми возможностями. На Западе должны были понять, какой исторический шанс открывался с эпохой Горбачева. Не нужно было относиться к СССР как к побежденной стране или стране, которая исчезает, к облегчению Запада, с карты мира. Вместо этого следовало помочь Горбачеву превратить Советский Союз в важного и необходимого игрока в новом мировом порядке.

Но мне кажется, что по-своему основанием для оптимизма является то, что все, кто после Горбачева пробовали и в России, и в мире, отойти от предложенных им идей или перечеркнуть его достижения, сталкивались с большими проблемами и драмами, чем те, которые обычно приписывают Горбачеву.

Мы знаем, какими драмами, конфликтами обернулся отказ от идеи Горбачева о добровольном союзе стран и народов на месте СССР. Он предлагал сократить на 80% ядерный потенциал, положить конец холодной войне, заставить людей забыть об этой опасности. То, что сейчас этот страх возвращается, только подтверждает прозорливость замыслов и тех проектов, которые начал осуществлять Михаил Сергеевич.

Для переоценки роли Горбачева в России должно смениться поколение. Сейчас живут те, которые настрадались от последствий, как они считают, перестройки, но на самом деле — от ельцинской эпохи. Новое поколение может иметь больше оснований, чтобы оценить и распахнутость страны миру, и возможность ездить за границу, и то, что Россия стала страной с рыночной экономикой, избавившись от унизительных очередей, дефицита.

С другой стороны, должно измениться поколение политиков. Уже сейчас я начинаю слышать с американского берега высказывания, что соглашения, которые были подписаны Горбачевым с Рейганом о ракетах средней и меньшей дальности в Европе, о ядерном разоружении незаслуженно забыты, что к ним пора возвращаться. Если этого не сделать, мы вернемся опять к тому ужасному рубежу, о котором любили писать журналисты, когда стрелки «Часов Судного дня» замерли в нескольких секундах от «ядерной полуночи». В эпоху Горбачева, объединения Европы, падения железного занавеса и Берлинской стены, казалось, что эти часы откатились далеко назад, но сейчас они снова пошли в ход.

Беседовал Артем Токарев

Париж

На обложке: участники Пленума ЦК КПСС прощаются с К.У. Черненко в Колонном зале Дома союзов, 11 марта 1985 г. © Фото: Юрий Феклистов

---

При публикации настоящего материала на сторонних ресурсах использование гиперссылки с указанием ресурса kremlinhill.com обязательно!

🔔 Подписывайтесь на нас в Telegram-канале: https://t.me/kremlinhill

© 2018 — 2025 Кремлевский холм. Страницы истории. Все права защищены